Порог чувствительности [сборник litres] - Ирина Степановская

ни какой-либо реакции, она отпустила меня лёгким, освобождающим жестом. И я больше не заметил ничего старушечьего в её поведении. Пока она говорила со мной, муж её деликатно отошёл от нас и открыл в машине заднее окно. Из него тут же высунулась взволнованная пасть слюнявого серого в крапинку молодого дога. Завидев меня рядом с хозяйкой, дог неуверенно, по-щенячьи, но уже громогласно тявкнул, и Анна, полуобернувшись, сказала ему:

– Ну, Тоби! Замолчи!

Муж с готовностью вынул из багажника мягкую тряпку и вытер серому Тоби слюнявые брыли. Я откланялся и пошёл по своим делам. Анна же, взяв мужа под руку, медленно зашагала к другому подъезду. Повернувшись ещё раз, я заметил, что у неё очень сильная одышка.

И ещё раз, года через полтора, уже будучи счастливо женатым на хорошенькой и молоденькой другой своей пациентке, я опять встретил её мужа. На этот раз он был один, и я не сомневался, что он хотел избежать встречи со мной. Честно сказать, я тоже не мечтал его видеть. Мы поравнялись и уже были готовы разойтись, сделав вид, что не знаем друг друга, как вдруг он, странно дёрнув похудевшей и постаревшей головой, повернулся и преувеличенно низко поклонился мне.

– Всё психотерапевствуете? – Он побледнел, и я увидел, что у него скривился от злости рот.

«Неужели Анна опять играет?» – чуть не вырвалось у меня, но, к счастью, я промолчал. Он, этот несчастный умный человек, угадал мой вопрос.

– Она умерла, – сказал он. – Эти чёртовы лекарства совсем подорвали ей сердце. А оно у неё с детства было слабенькое.

Он повернулся и пошёл прочь.

«Никто не может предвидеть всех обстоятельств!» – хотел крикнуть я, но он, отвернувшись, быстро ушёл, не желая ничего слушать.

Давным-давно после пятого курса, в перестройку, я была на практике в обычной городской больнице в сравнительно небольшом городке. Две недели по терапии, две недели по хирургии, и две по акушерству.

В отделение терапии пришла уже в конце июля. Лето, жара, купаться хочется, но у меня – практика. Дали мне палату. Женскую, шесть человек. Ничего особенного. Больные как больные, никто, слава богу, не умирает. Вдруг в понедельник прихожу – в конце коридора в глаза бросается очередь в женский туалет. И стоят там не только мои больные, но и из соседних палат вижу знакомые лица. И около мужского тоже какое-то подозрительное движение. Я халат надела и в свою палату. Тётки сидят все, как одна, какие-то скрюченные.

– Что случилось?

Мнутся. Нет, вроде ничего, всё в порядке.

– Но я же вижу, что не в порядке?

– У нас животы болят…

– У всех?

– У всех.

– Понос?

– Ну вроде…

А понос в больнице – ужасное дело. Санэпидстанция, проверки, мазки, мама дорогая… И вообще, значит, инфекция какая-то.

Иду в пищеблок.

– Что было вчера на ужин?

Буфетчица плечами пожимает.

– Кашка перловая, хвостики минтая и чай из бачка.

Я к своей докторше-кураторше. Так, мол, и так, больные поносят. И не только в моей палате.

Она говорит: «Слушай, мне некогда. Раздай горшки, пусть ходят в горшки. А туалет запри. Иначе не будут в горшки ходить. Посмотрим. В лабораторию отправим».

Я пошла искать санитарку. Она мне выдала шесть горшков.

– Бери. Больше нет.

Вообще-то горшки холодные, противные, сама санитарка должна была разнести, но практикантское дело такое…

Заперла я туалет, раздала горшки. Строго говорю: «По-большому – сюда».

Деваться некуда. Быстро наполнили. Однако, пахнет. И сильно.

Содержимое горшков рассматриваю. У всех одинаково. Цвет почти чернильный. В одном какие-то непереваренные то ли ягодки, то ли комочки… изюма, что ли, объелись? Да сколько же это надо изюма съесть?

Нет, небось кому-нибудь из дома в выходной день какой-нибудь компотик передали.

Всему отделению? Не может быть.

Вернулась в палату.

– Сознавайтесь, говорю. Что пили – ели?

Молчат. Ну как дети.

– Если вы мне не скажете, отчего у вас понос, мне придётся вызвать инфекциониста и перевести всех в инфекционную больницу.

Насупились. Недовольны. Но всё равно молчат.

Я вздохнула. Отперла туалет.

– Идите, выливайте свои горшки, иначе вон соседи двери в туалет сломают. Один оставьте для анализов. – И пошла в ординаторскую.

Там кураторша сидит, строчит что-то в истории болезни. Я ей докладываю о состоянии дел. Она так задумалась и говорит с романтической ноткой в голосе.

– Как время быстро летит… Неужели уже конец июля?

Я говорю:

– Да.

Она оторвалась от истории болезни:

– Ну точно. Значит, у нас в саду тёрно-вишня поспела. Вот они туда каждый год и шастают. Даже у которых язва и колит. Не могут такую халяву мимо пропустить. Как легенда это дерево у нас в больнице. Из уст в уста про него передают.

– Какая тёрно-вишня?

– Гибрид. Наш старый патологоанатом, царствие ему небесное, заядлый садовод был. Опыты любил ставить. Около своего отделения два дерева посадил – вишню и тёрн. И стал их прививать. Или скрещивать. Я не разбираюсь. Но ягоды получились вкусные, кисленькие такие. – Доктор размялась, потянулась и опять стала писать. Но на миг снова оторвалась от писанины и на меня посмотрела.

– И вот что заметь. В другое время пошлёшь кого в патанатомию – отнести бумаги какие-нибудь, историю болезни, никто не идёт. Ой, говорят, там страшно. Покойники… А как эти ягоды поспеют, так не оттянешь оттуда за уши. Из всех отделений бегом бегут.

– Так, может, спилить эти деревья?

– Да ну, ты что! Молодой-то наш прозектор теперь из этих ягод вино делает. Нас на Новый год угощает. А к больным мы уже привыкли. Они пропоносят пару дней, и опять всё нормально. Лечатся.

Почему-то считается, что судебный медик должен обязательно кого-то изобличить. Но вообще-то Лена Крылова, молодой преподаватель кафедры судебной медицины, никогда так не думала, даже ещё когда была студенткой. А что думали сейчас её студенты, быстро заполняющие на утренней паре карточки тестов, она не знала, ведь студенты, как правило, не откровенничают с преподавателями.

Лена сидела за преподавательским столом и поглядывала на часы в своём телефоне. Последний учебный день в году, завтра у студентов занятий нет. Праздник. Новый год. С наступающим! А вот у неё рабочий день всё равно будет.